Неточные совпадения
И
в это же время, как бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь
ужас метели показался ей еще более прекрасен теперь.
Он сказал то самое, чего желала ее душа, но чего она боялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на лице ее
он видел борьбу.
Но, глядя на нее,
он опять
видел, что помочь нельзя, и приходил
в ужас и говорил: «Господи, прости и помоги».
Но
в это самое время вышла княгиня. На лице ее изобразился
ужас, когда она
увидела их одних и
их расстроенные лица. Левин поклонился ей и ничего не сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «Слава Богу, отказала», — подумала мать, и лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она села и начала расспрашивать Левина о
его жизни
в деревне.
Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
И если бы
в ту минуту
он в состоянии был правильнее
видеть и рассуждать; если бы только мог сообразить все трудности своего положения, все отчаяние, все безобразие и всю нелепость
его, понять при этом, сколько затруднений, а может быть, и злодейств, еще остается
ему преодолеть и совершить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что
он бросил бы все и тотчас пошел бы сам на себя объявить, и не от страху даже за себя, а от одного только
ужаса и отвращения к тому, что
он сделал.
Артиста этого
он видел на сцене театра
в царских одеждах трагического царя Бориса,
видел его безумным и страшным Олоферном, ужаснейшим царем Иваном Грозным при въезде
его во Псков, — маленькой, кошмарной фигуркой с плетью
в руках, сидевшей криво на коне, над людями, которые кланялись
в ноги коню
его;
видел гибким Мефистофелем, пламенным сарказмом над людями, над жизнью; великолепно, поражающе изображал этот человек
ужас безграничия власти.
Долго кружили по городу Райский и Полина Карповна. Она старалась провезти
его мимо всех знакомых, наконец
он указал один переулок и велел остановиться у квартиры Козлова. Крицкая
увидела у окна жену Леонтья, которая делала знаки Райскому. Полина Карповна пришла
в ужас.
Он пожимал плечами, как будто озноб пробегал у
него по спине, морщился и, заложив руки
в карманы, ходил по огороду, по саду, не замечая красок утра, горячего воздуха, так нежно ласкавшего
его нервы, не смотрел на Волгу, и только тупая скука грызла
его.
Он с
ужасом видел впереди ряд длинных, бесцельных дней.
Райский бросился вслед за ней и из-за угла
видел, как она медленно возвращалась по полю к дому. Она останавливалась и озиралась назад, как будто прощалась с крестьянскими избами. Райский подошел к ней, но заговорить не смел.
Его поразило новое выражение ее лица. Место покорного
ужаса заступило, по-видимому, безотрадное сознание. Она не замечала
его и как будто смотрела
в глаза своей «беде».
— Какой удар нанес я тебе! — шептал
он в ужасе. — Я даже прощения не прошу:
оно невозможно! Ты
видишь мою казнь, Вера…
С тайным, захватывающим дыхание
ужасом счастья
видел он, что работа чистого гения не рушится от пожара страстей, а только останавливается, и когда минует пожар, она идет вперед, медленно и туго, но все идет — и что
в душе человека, независимо от художественного, таится другое творчество, присутствует другая живая жажда, кроме животной, другая сила, кроме силы мышц.
С замиранием сердца и
ужасом перед мыслью о том,
в каком состоянии
он нынче найдет Маслову, и той тайной, которая была для
него и
в ней и
в том соединении людей, которое было
в остроге, позвонил Нехлюдов у главного входа и у вышедшего к
нему надзирателя спросил про Маслову. Надзиратель справился и сказал, что она
в больнице. Нехлюдов пошел
в больницу, Добродушный старичок, больничный сторож, тотчас же впустил
его и, узнав, кого
ему нужно было
видеть, направил
в детское отделение.
— Но я понимаю еще и то, что,
увидев все страдания, весь
ужас того, что делается
в тюрьмах, — говорила Mariette, желая только одного — привлечь
его к себе, своим женским чутьем угадывая всё то, что было
ему важно и дорого, — вы хотите помочь страдающим и страдающим так ужасно, так ужасно от людей, от равнодушия, жестокости…
И так понемногу приходил народ
в это положение, что
он сам не
видит всего
ужаса его и не жалуется на
него.
В нем, кажется мне, как бы бессознательно, и так рано, выразилось то робкое отчаяние, с которым столь многие теперь
в нашем бедном обществе, убоясь цинизма и разврата
его и ошибочно приписывая все зло европейскому просвещению, бросаются, как говорят
они, к «родной почве», так сказать,
в материнские объятия родной земли, как дети, напуганные призраками, и у иссохшей груди расслабленной матери жаждут хотя бы только спокойно заснуть и даже всю жизнь проспать, лишь бы не
видеть их пугающих
ужасов.
— Сумасшедший! — завопил
он и, быстро вскочив с места, откачнулся назад, так что стукнулся спиной об стену и как будто прилип к стене, весь вытянувшись
в нитку.
Он в безумном
ужасе смотрел на Смердякова. Тот, нимало не смутившись
его испугом, все еще копался
в чулке, как будто все силясь пальцами что-то
в нем ухватить и вытащить. Наконец ухватил и стал тащить. Иван Федорович
видел, что это были какие-то бумаги или какая-то пачка бумаг. Смердяков вытащил ее и положил на стол.
Тут я только понял весь
ужас нашего положения. Ночью во время пурги нам приходилось оставаться среди болот без огня и теплой одежды. Единственная моя надежда была на Дерсу.
В нем одном я
видел свое спасение.
Но
он ехал, ехал, а Жадрина было не видать; роще не было конца. Владимир с
ужасом увидел, что
он заехал
в незнакомый лес. Отчаяние овладело
им.
Он ударил по лошади; бедное животное пошло было рысью, но скоро стало приставать и через четверть часа пошло шагом, несмотря на все усилия несчастного Владимира.
Все слушали молча рассказ Анны Савишны, особенно барышни. Многие из
них втайне
ему доброжелательствовали,
видя в нем героя романического, особенно Марья Кириловна, пылкая мечтательница, напитанная таинственными
ужасами Радклиф.
Минутами разговор обрывается; по
его лицу, как тучи по морю, пробегают какие-то мысли —
ужас ли то перед судьбами, лежащими на
его плечах, перед тем народным помазанием, от которого
он уже не может отказаться? Сомнение ли после того, как
он видел столько измен, столько падений, столько слабых людей? Искушение ли величия? Последнего не думаю, —
его личность давно исчезла
в его деле…
В терроре 93, 94 года выразился внутренний
ужас якобинцев:
они увидели страшную ошибку, хотели ее поправить гильотиной, но, сколько ни рубили голов, все-таки склонили свою собственную перед силою восходящего общественного слоя.
В «Страшном суде» Сикстинской капеллы,
в этой Варфоломеевской ночи на том свете, мы
видим сына божия, идущего предводительствовать казнями;
он уже поднял руку…
он даст знак, и пойдут пытки, мученья, раздастся страшная труба, затрещит всемирное аутодафе; но — женщина-мать, трепещущая и всех скорбящая, прижалась
в ужасе к
нему и умоляет
его о грешниках; глядя на нее, может,
он смягчится, забудет свое жестокое «женщина, что тебе до меня?» и не подаст знака.
Вадим умер
в феврале 1843 г.; я был при
его кончине и тут
в первый раз
видел смерть близкого человека, и притом во всем не смягченном
ужасе ее, во всей бессмысленной случайности, во всей тупой, безнравственной несправедливости.
Я стоял с книгой
в руках, ошеломленный и потрясенный и этим замирающим криком девушки, и вспышкой гнева и отчаяния самого автора… Зачем же, зачем
он написал это?.. Такое ужасное и такое жестокое. Ведь
он мог написать иначе… Но нет. Я почувствовал, что
он не мог, что было именно так, и
он только
видит этот
ужас, и сам так же потрясен, как и я… И вот, к замирающему крику бедной одинокой девочки присоединяется отчаяние, боль и гнев
его собственного сердца…
К своему
ужасу он слышал, что пара уже гонится за
ним. Лошадь устала и плохо прибавляла ходу. Где же одной уйти от пары? Анфим уже слышал приближавшийся топот и, оглянувшись,
увидел двух мужиков
в кошевке.
Они были уже совсем близко и что-то кричали
ему. Анфим начал хлестать лошадь вожжами.
По натуре своей
он добр и честен,
его мысли и дела направлены ко благу, оттого
в семье
его мы не
видим тех
ужасов угнетения, какие встречаем
в других самодурных семействах, изображенных самим же Островским.
Он только помнил смутно вращающиеся и расплывающиеся круги от света лампы, настойчивые поцелуи, смущающие прикосновения, потом внезапную острую боль, от которой хотелось и умереть
в наслаждении, и закричать от
ужаса, и потом
он сам с удивлением
видел свои бледные, трясущиеся руки, которые никак не могли застегнуть одежды.
Понятно,
в конце концов случилось то, что должно было случиться.
Видя в перспективе целый ряд голодных дней, а
в глубине
их — темный
ужас неизвестного будущего, Любка согласилась. на очень учтивое приглашение какого-то приличного маленького старичка, важного, седенького, хорошо одетого и корректного. За этот позор Любка получила рубль, но не смела протестовать: прежняя жизнь
в доме совсем вытравила
в ней личную инициативу, подвижность и энергию. Потом несколько раз подряд
он и совсем ничего не заплатил.
— От тебя бежала, — отвечала Мари, — и что я там вынесла —
ужас! Ничто не занимает, все противно — и одна только мысль, что я тебя никогда больше не
увижу, постоянно грызет; наконец не выдержала — и тоже
в один день собралась и вернулась
в Петербург и стала разыскивать тебя: посылала
в адресный стол, писала, чтобы то же сделали и
в Москве; только вдруг приезжает Абреев и рассказал о тебе:
он каким-то ангелом-благовестником показался мне… Я сейчас же написала к тебе…
— Это я,
видишь, Ваня, смотреть не могу, — начал
он после довольно продолжительного сердитого молчания, — как эти маленькие, невинные создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов. А впрочем, какая же мать и вышлет такого ребенка на такой
ужас, если уж не самая несчастная!.. Должно быть, там
в углу у ней еще сидят сироты, а это старшая; сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не княжеских детей! гм!
К величайшему моему
ужасу, я
увидел, что это ребенок, девочка, и если б это был даже сам Смит, то и
он бы, может быть, не так испугал меня, как это странное, неожиданное появление незнакомого ребенка
в моей комнате
в такой час и
в такое время.
Опять задребезжал робкий, молящий голос. Такой жалкий, что
в нем, казалось, не было ничего человеческого. «Господи, что же это? — подумал Ромашов, который точно приклеился около трюмо, глядя прямо
в свое побледневшее лицо и не
видя его, чувствуя, как у
него покатилось и болезненно затрепыхалось сердце. — Господи, какой
ужас!..»
Ромашов знал, что и сам
он бледнеет с каждым мгновением.
В голове у
него сделалось знакомое чувство невесомости, пустоты и свободы. Странная смесь
ужаса и веселья подняла вдруг
его душу кверху, точно легкую пьяную пену.
Он увидел, что Бек-Агамалов, не сводя глаз с женщины, медленно поднимает над головой шашку. И вдруг пламенный поток безумного восторга,
ужаса, физического холода, смеха и отваги нахлынул на Ромашова. Бросаясь вперед,
он еще успел расслышать, как Бек-Агамалов прохрипел яростно...
Я вырос на лоне крепостного права, вскормлен молоком крепостной кормилицы, воспитан крепостными мамками и, наконец, обучен грамоте крепостным грамотеем. Все
ужасы этой вековой кабалы я
видел в их наготе.
— Ничего, только скупая шельма такая, что
ужас! Ведь
он малым числом имеет 300 рублей
в месяц! а живет как свинья, ведь ты
видел. А комисионера этого я
видеть не могу, я
его побью когда-нибудь. Ведь эта каналья из Турции тысяч 12 вывез… — И Козельцов стал распространяться о лихоимстве, немножко (сказать по правде) с той особенной злобой человека, который осуждает не за то, что лихоимство — зло, а за то, что
ему досадно, что есть люди, которые пользуются
им.
Не буду рассказывать, сколько еще
ужасов, опасностей и разочарований испытал наш герой
в этот вечер: как вместо такой стрельбы, которую
он видел на Волковом поле, при всех условиях точности и порядка, которые
он надеялся найти здесь,
он нашел 2 разбитые мортирки без прицелов, из которых одна была смята ядром
в дуле, а другая стояла на щепках разбитой платформы; как
он не мог до утра добиться рабочих, чтоб починить платформу;как ни один заряд не был того веса, который означен был
в Руководстве, как ранили 2 солдат
его команды, и как 20 раз
он был на волоске от смерти.
Вглядываясь
в жизнь, вопрошая сердце, голову,
он с
ужасом видел, что ни там, ни сям не осталось ни одной мечты, ни одной розовой надежды: все уже было назади; туман рассеялся; перед
ним разостлалась, как степь, голая действительность. Боже! какое необозримое пространство! какой скучный, безотрадный вид! Прошлое погибло, будущее уничтожено, счастья нет: все химера — а живи!
Помню, что
в одном из прочитанных мною
в это лето сотни романов был один чрезвычайно страстный герой с густыми бровями, и мне так захотелось быть похожим на
него наружностью (морально я чувствовал себя точно таким, как
он), что я, рассматривая свои брови перед зеркалом, вздумал простричь
их слегка, чтоб
они выросли гуще, но раз, начав стричь, случилось так, что я выстриг
в одном месте больше, — надо было подравнивать, и кончилось тем, что я, к
ужасу своему,
увидел себя
в зеркало безбровым и вследствие этого очень некрасивым.
Приняв от
него это благословение, я распрощался с милыми людьми, — и мы с Иваном очутились
в выгоревшей, пыльной степи… Дальнейшие подробности со всеми
ужасами опускаю, — да мне
они уж и не казались особенными
ужасами после моей командировки несколько лет тому назад за Волгу,
в Астраханские степи, на чуму, где
в киргизских кибитках валялись разложившиеся трупы, а рядом шевелились черные, догнивающие люди. И никакой помощи ниоткуда я там не
видел!
При других обстоятельствах я всю бы жизнь, конечно, отдал пани Вибель, но теперь…» О, как проклинал себя Аггей Никитич за свою глупую историю
в Синькове с камер-юнкером, за свою непристойную выходку против пани Вибель, даже за свое возобновление знакомства с добрейшим аптекарем, и
в голове
его возникло намерение опять сойтись с пани Вибель, сказать ей, что
он свободен, и умолять ее, чтобы она
ему все простила, а затем, не рассуждая больше ни о чем, Аггей Никитич не далее как через день отправился на квартиру пани Вибель, но, к
ужасу своему, еще подходя,
он увидел, что ставни квартиры пани Вибель были затворены.
Автор
видит весь
ужас войны;
видит, что причина ее
в том, что правительства, обманывая людей, заставляют
их идти убивать и умирать без всякой для
них нужды;
видит и то, что люди, которые составляют войска, могли бы обратить оружие против правительств и потребовать у
них отчета.
Странны люди, собирающиеся
в конгрессы, говорящие речи о том, как ловить птиц, посыпая
им соли на хвост, хотя
они не могут не знать, что этого нельзя делать; удивительны те, которые, как Мопассан, Род и мн. др., ясно
видят весь
ужас войны, всё противоречие, вытекающее из того, что люди делают не то, что
им нужно, выгодно и должно делать, оплакивают при этом трагизм жизни и не
видят того, что весь трагизм этот прекратится тотчас же, как только люди перестанут рассуждать о том, о чем
им не нужно рассуждать, а начнут не делать того, что
им больно, неприятно и противно делать.
Но автор думает не так.
Он видит в этом трагизм жизни человеческой и, показав весь
ужас положения, заключает тем, что
в этом
ужасе и должна происходить жизнь человеческая.
Но чем ближе подходило время моего отъезда, тем больший
ужас одиночества и большая тоска овладевали мною. Решение жениться с каждым днем крепло
в моей душе, и под конец я уже перестал
видеть в нем дерзкий вызов обществу. «Женятся же хорошие и ученые люди на швейках, на горничных, — утешал я себя, — и живут прекрасно и до конца дней своих благословляют судьбу, толкнувшую
их на это решение. Не буду же я несчастнее других,
в самом деле?»
Смутно помнится после
ужасов Кукуевки все то, что
в другое время не забылось бы. Единственное, что поразило меня на веки вечные, так это столетний сад, какого я ни до, ни после никогда и нигде не
видел, какого я и представить себе не мог. Одно можно сказать: если Тургенев, описывая природу русских усадеб, был
в этом неподражаемо велик — так это благодаря этому саду,
в котором
он вырос и которым
он весь проникся.
Но сам не успевает пробраться к лестнице и,
вижу, проваливается. Я
вижу его каску наравне с полураскрытой крышей… Невдалеке от
него вырывается пламя…
Он отчаянно кричит… Еще громче кричит
в ужасе публика внизу… Старик держится за железную решетку, которой обнесена крыша, сквозь дым сверкает
его каска и кисти рук на решетке…
Он висит над пылающим чердаком… Я с другой стороны крыши, по желобу, по ту сторону решетки ползу к
нему, крича вниз народу.
В продолжение этой странной сцены удивление присутствующих дошло до высочайшей степени:
они видели ужас Кудимыча, но никто не понимал настоящей
его причины.
Легла она
в постель рано, а уснула поздно. Снились ей все какие-то портреты и похоронная процессия, которую она
видела утром; открытый гроб с мертвецом внесли во двор и остановились у двери, потом долго раскачивали гроб на полотенцах и со всего размаха ударили
им в дверь. Юлия проснулась и вскочила
в ужасе.
В самом деле, внизу стучали
в дверь, и проволока от звонка шуршала по стене, но звонка не было слышно.
Такое предложение мужа княгиню
в ужас привело: как! Быть разводкой?.. Потерять положение
в обществе?.. Не
видеть, наконец, князя всю жизнь?.. Но за что же все это?.. Что она сделала против
него?..
Когда начался пожар, я побежал скорей домой; подхожу, смотрю — дом наш цел и невредим и вне опасности, но мои две девочки стоят у порога
в одном белье, матери нет, суетится народ, бегают лошади, собаки, и у девочек на лицах тревога,
ужас, мольба, не знаю что; сердце у меня сжалось, когда я
увидел эти лица. Боже мой, думаю, что придется пережить еще этим девочкам
в течение долгой жизни! Я хватаю
их, бегу и все думаю одно: что
им придется еще пережить на этом свете!
Мой спутник держал своё слово и не трогал меня; но
он сильно голодал и прямо-таки по-волчьи щёлкал зубами,
видя, как кто-нибудь ел, приводя меня
в ужас описаниями количеств разной пищи, которую
он готов был поглотить.